так, будто она прожила здесь целый год. Из нее бы вышла образцовая хозяйка. Казалось, тем и исчерпывается все женское в ней.

Доктор Гуф сидел в корректной позе на жестком диванчике, грыз крохотные печенья, которых терпеть не мог, время от времени вежливо нюхал цветы, к которым был совершенно равнодушен, и отвечал на вопросы сестры официальнейшим тоном, послушно, как хорошо воспитанный мальчик. Он не был пьян. Однако на затылке у него топорщилось несколько волосков.

«Опять старая история. Боится, что в самом деле завоюет Ханну, пугается счастья, как тогда с миловидной англичанкой на террасе отеля в Лугано», — не без душевного трепета подумала сестра и спросила:

— Где же ты теперь думаешь работать? — Официальная улыбка не покидала ее губ, она привыкла скрывать свои чувства и с хорошо разыгранным интересом расспрашивать о самых неинтересных вещах.

Но он не привык долго сдерживаться и откровенно заявил:

— Понятия не имею! Какая разница! Пожалуйста, вели мне подать пильзенского.

Он и в самом деле не имел понятия. Не рассудок руководил им. Им руководили чувства, это они определяли его поступки. Лишь для работы у него в сознании сохранился еще неприкосновенный уголок. Но когда-нибудь и его могло захлестнуть неуловимое и неосознанное, побуждавшее его бежать всех жизненных обязательств. Тогда он перестанет существовать и как врач.

Его жизненный удел, сказал он как-то во хмелю хозяину трактирчика на старом мосту, — балансировать над пропастью, удерживая равновесие шестом остроумия и скепсиса, и наслаждаться свободой, на которую ему, впрочем, тоже в высшей степени наплевать.

Ханна ощутила натянутость, едва только переступила порог номера. Она переменилась в лице. А ведь только что она сияла от радости. Прежде он всегда целовал ей руку повыше запястья. На сей раз нет; он только поклонился. Это выглядело смешно.

Сестра разливала чай.

— Ты не сядешь с нами?

— Пардон! — Он глядел в стену и сам верил, что заинтересован рисунком обоев. С виноватой улыбкой пойманного с поличным он и Ханне сказал «пардон». С безукоризненной корректностью подсел к столу и после каждого глотка учтиво поджимал губы.

Ханна почувствовала, как у нее от смущения запылали щеки. Разве она требует, чтобы ею занимались. Она может и уйти. Мучительно чувствовать себя виноватой, не зная за собой никакой вины. Даже чашку она не умеет держать как следует. Пришлось поставить ее на стол и перехватить ручку по-другому, при этом Ханна метнула быстрый взгляд на сестру доктора, но та, слава богу, как будто ничего не заметила. Пудреница тоже уже не радовала. И вообще!..

Но сестра все заметила. Она как бы случайно коснулась плеча Ханны кончиками пальцев матово-белой руки со сверкающим бриллиантовым перстнем и непринужденно принялась болтать о спектакле, который смотрела вчера в городском театре.

— А мне скоро пора домой, — ответила Ханна и сразу же подумала: «Эх, как нескладно у меня получилось! Не умею я так ловко разговаривать». И вдруг досадливо повела плечами. Опять ее душил смех, как тогда на островке, когда она глядела на мальчика, невозмутимо запихивавшего себе в рот остаток бутерброда.

Ханна, вся пунцовая, силилась побороть смех, но тут взгляд ее упал на доктора Гуфа, и она вдруг выпалила:

— Вы сегодня какой-то смешной. И знаете, на кого похожи? На того судейского в Оксенфурте, помните, когда он еще трезвый сидел один за столиком. Ну прямо вылитый он!

Как молоко, когда оно сворачивается, его корректная мина мгновенно обратилась в кислую улыбку, перешедшую затем в смущенный хохоток. Чары Ханны начинали неотразимо на него действовать. Но он не хотел снова спускаться в мирную долину, где жить ему не дано.

Четверть часа он молча сидел и курил, как бы отделенный от других невидимой стеной, с рассеянным видом мужчины, вынужденного слушать пустую женскую болтовню, а затем, затем наступила минута откровенности: все трое стояли, прощаясь, и три пары глаз знали все.

Тут скепсис и остроумие покинули его. Затаенное волнение прорвалось наружу: ноздри его вздрогнули, и на переносице обозначилась глубокая складка.

— Мы с тобой еще увидимся на вокзале, — сказал он сестре, словно уже попрощался с Ханной, и выбежал из комнаты.

Сестра уронила головку, как бы тоже навеки покоряясь судьбе. Итак, чудо не свершилось. Для них обоих чудеса не совершаются.

Лицо ее вдруг посерело. Тени в уголках рта обозначились еще резче. Тем не менее она с безукоризненной выдержкой проводила Ханну от столика до двери и не утратила выдержки, даже когда, оставшись одна, принялась составлять чашки на поднос и обвела комнату взглядом. Она улыбалась и что-то мурлыкала про себя. От уголков рта к подбородку протянулись две крохотные морщинки.

Ханна, легко шагая, ступила в благоухающий сумрак. Деревья выходили из старых садов и следовали с ней вместе по улице. Было тепло. Они стояли недвижимо и все-таки шли с ней вместе.

У Томаса, когда он ходил без пиджака, а только в брюках и белой рубашке, была манера как-то особенно жизнерадостно поводить плечами. Каким он казался тогда сильным и умным! Ему и не требовалось показывать свой ум. Посмотришь на его лоб и светлые глаза и знаешь: вот сейчас он улыбнется. Хорошо, что он не блондин. Только скажи ему: «Подари мне весь мир!» Когда он так вот поводит плечами, ничего невозможного для него нет… «Добрый вечер, господин Беномен!» А она переставала ощущать свое тело и вся превращалась в чувство.

— Вон там ваш отец! — крикнул ей вслед Оскар. Он стоял с письмоводителем у своего трактира, уперев руки в боки и вывернув большие пальцы вперед.

— Да, друг милый, теперь это уже не пойдет.

— Но ведь мы для первого раза заработали неплохо. По тридцать шесть марок на нос!..

— Так-то оно так. Но занятие уж больно несолидное. Да и некогда мне теперь. Когда у человека собственное дело…

Он поглядел на ту сторону улицы, где стоял дом с пустующей мастерской. Там, взобравшись на стул, Ганс Люкс обмеривал метром место для будущей вывески. Он обернулся и посмотрел на Оскара. Глаза его искрились. Каждый день будет он теперь полдничать в «Черном ките», выпивать свою кружку пива и закусывать свежей белой булочкой. Замасленными руками! Значит, то есть слава Тебе Господи, опять замасленными руками!

— Скажи матери, что я еще долго здесь задержусь.

Может, Томас в саду? Уже с неделю как она его не видела. Она подойдет и прижмется к нему близко-близко, даже если тут кто-нибудь будет. И не нужно никаких объяснений. Он и без слов все понимает.

— Так вы что, больше совсем не собираетесь выступать?

— Ну, сам рассуди.